| |||
|
- Начало сентября 1804 года. Монах вышел из сеней лесной пустыньки-избушки и остановился на крыльце. Начинался день, сентябрьское солнце согревало теплом, не палило, умерив знойную ярость, с которой сияло и жгло летними днями. Лес, подступавший к частоколу вокруг грядок у избушки, притих, нашумевшись ночью с порывами ветра. Васильковое небо ложилось на кроны огромных елей и сосен, смыкавшихся в зелёный купол, вторивший полусфере небосвода. Лесной ладан, благоухание природных кадил – гигантских корабельных сосен, наполнил ароматом хвои поднебесный храм природы. Свежесть утреннего воздуха подчёркивала вездесущесть хвойного благовония. Лес наполнялся пением птиц. Пичужки стрекотали, попискивали, без боязни садились на берёзку у крыльца, окрестности заливали звуки птичьих напевов, уносилась в поднебесье светлая, радостная музыка летучего хора. Нерукотворный храм был прекрасен, величественен, совершенен, и монах низко поклонился, перекрестился, поклонился вновь и сказал: -Господе, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного. Он повторил много раз: крестные знамения, поклоны и молитву, и только после этого, сойдя с крыльца, пошёл по уже подсохшей от утренней росы траве. Верхушки корабельных сосен высоко над землёй смыкались так, что не было видно ни неба, ни солнца, здесь почти не пели птицы, тень дремучего бора лелеяла свою тишину и прохладу. Монах надел холщовую сумку на спину, поплотнее натянул суконную шапку, камилавку, поправил большой медный крест, висевший поверх одежды, белого подпоясанного балахона, и, опираясь на палку, неторопливо пошёл вниз, с поросшего лесом холма к реке. По мягкой подстилке хвои лапти ступали легко, но быстро идти было трудно, минувшей зимой, когда монах возвращался в воскресенье после литургии из монастыря, сосна, брошенная порывом страшной бури, упав, ударила его по спине. Еле живой приполз он в свою лесную келью, отлёживался несколько дней, выздоровел, но сутулость осталась, выпрямиться больше не смог, и ходил теперь только с палочкой. Тогда же в желтоватых его волосах появилась седина. Недалеко от реки монах остановился, на поляне лежала берёза, ночной ветер, оказывается, не был безобидным. Ещё вчера берёза одна стояла здесь среди сосен и вот теперь разлеглась, вырванная с корнем. Сейчас она медленно умирала, из вывороченной глыбы земли свисали тонкие пряди нитей витых корешков, торчали несколько толстых порвавшихся корней, от них уходили вниз дыры, пещерки в раздробленной, изуродованной земле. Трава, что росла под деревом, ещё не знала о его смерти, она продолжала, как ни в чём не бывало зеленеть вокруг упавшего ствола; да и листья самой берёзы, зелёные, блестящие, совсем немного потеряли свежесть, лишь чуть привяли. Величественная крона, обычно недоступная рукам человека, сейчас лежала, распластавшись на земле, и монах погладил тонкие, у самой верхушки юные веточки, ещё не успевшие потерять шёлковую нежность и незапятнанную белизну молодой бересты. Хрупкая прозрачная кожица отслаивалась под его пальцами, обнажая скользкие побеги, пустынник гладил умирающую берёзу, уже не видя её. Молитва, полная слёз и покаяния, наполнила его душу, поднялась над берёзой, над бором. «Помилуй, Господи, помилуй мя грешного, молитвами Богородицы, помилуй». В молитве время теряло власть над человеком, душа сливалась с вековым бытиём леса, растворяясь в нём, милость Божественной благодати давала безмерный покой. Совершенная радость расцвела улыбкой на лице монаха, озарила его светло-голубые детской чистоты глаза. Неизвестно сколько прошло минут. Монах поднялся с колен, не помня, когда преклонил их, забывшись в глубине молитвы, и продолжил путь. Река бесшумно, ласково лизала прозрачными водами песочные свои берега, лес совсем немного уступал ей земли, узкие полосы песчаных пляжей, и сразу начинались: деревья, кусты, трава. Но река старалась отвоевать часть берега, подмывая его, местами совсем близко подбираясь к деревьям. Монах остановился у нескольких камней, преграждавших путь разрушительной силе воды, снял сумку со спины, присел на камень. Набирая пригоршни, омыл лицо, выпил несколько ладоней сладкой, кристально прозрачной, холодной воды. В зеркале неспешно текущего потока отражались прибрежные деревья и кусты, на круче подмытого берега извивались, оказавшиеся на воле, в воздухе, шершавые корни. Солнце пускало по воде зайчиков, блестяшек, река повторяла голубизну неба, отражая своим чистейшим зеркалом его синеву, и казалась упавшей полоской небосвода. В кожаном переплёте Евангелие достал монах из своей сумки, открыл его и прочитал о прозрачных водах Иордана. О реке чистой и прекрасной, в которую вступали люди, ведомые Иоанном Крестителем. Они входили в воду, оставляя грехи прежней жизни, смывали их в чистых струях молитвами Иоанна. И приближалось Царство Небесное, и пламенная мольба пророка давала людям перерождение от Духа, от Бога. И опускает руки Иоанн в воду и крестит, крестит бесконечную череду людей, идущих к нему. И ждёт Сына Божия, у которого не достоин даже ремень завязать у обуви. И радуется монах прозрачности протекающей мимо него воды, видя в чистоте её возможность спасения. Душа Иоанна Крестителя и у этой реки, называемой монахом тоже Иорданом, неусыпно ждёт всех возжелавших Царствия Небесного, ждёт и его, приходящего сюда молиться пустынника. И вот грядёт, грядёт, свершилось, Сын Человеческий входит в воды лесного Иордана, приблизилось Спасение, белый голубь сел Ему на плечо. И падает ниц мир, Невиновный берёт на себя его грехи. Агнец Божий, что был прежде всего, начинает служение Своё. И крестит Иоанн прозрачной, чистой водой лесной реки Спасителя, вновь и вновь, многие века смывает с Невиновного чужие грехи. Бежит, блестит река, печальный монах омыл в ней своё лицо, и слёзы или вода стекли по его глазам и щекам. Закрыл он Евангелие и долго сидел на берегу своего Иордана. Взяв посох, сумку и Святое Писание, поднялся монах на высокий холм над рекой. Насколько могли видеть глаза, окрестности заливала зелень лесов; тёмно-голубая полоса реки поворачивала, протискиваясь между двух холмов, и, разлившись в низине, вновь сжималась, исчезая за дальними холмами. На пне лежало Евангелие. Нагорная проповедь звучала в лесу, негромко читал монах, окрестный мир слушал его, благоговейно впитывали великие слова, предсказывающие блаженства Духа, и бескрайние Муромские леса, и разлив реки, и само светлое небо с сияющим солнцем. И стали блаженны все жаждущие, обиженные, страдающие, кроткие. И воздалось всем лучшим, добрейшим, милосердным. И мир стал прекрасен, наконец-то справедлив, достойные получили свою награду. Радовались избранные, соль земли. Спаситель говорил, что так будет, и не могло случиться иначе. И восхищённо внимали Ему ученики, сохраняя в памяти сокровенные мысли Его, и монах, произнося каждое слово, наполнял его верой из своего сердца. Всепрощение доброты, желание отдать последнее ближнему, простить ему зло – как совершенен мог быть человек. Как прекрасен и безгрешен мог быть каждый слушающий Нагорную проповедь внутри души своей, так звучала она, читаемая монахом. Его сильный, низкий, сочный голос почти пел прекрасные слова, стихи блаженства будущего мира, здесь, на горе, над рекой Саровкой, где каждый день читал он, пустынник, Евангелие. Монах пошёл вглубь леса, удаляясь от реки, деревья росли всё ближе и ближе друг к другу, совсем вплотную, так, что стало трудно пробираться между ними. Он спустился в низину между двумя холмами, в сердцевину лесной чащи. Сырость дебрей леса, мох и плесень, полутьма – тайна искушения, слабость плоти человеческой, гора Елеонская пустынника. На коленях перед Господом, мучающимся, нельзя ли, чтобы чаша страшная миновала Его. Молитва становится жарче, пот превращается в кровь. Капли багровой крови капают на мох, на траву, надрывая сердце читающему Евангелие пустыннику. Не заснуть, не заснуть душой, как уснули ученики Его, от усталости, от печали! Слаб человек, помилуй Боже, укрепи, помоги в момент выбора. У кого самого хватит сил принять свою чашу, свой крест. Пронеси, Господи, чашу пронеси, но Твоя воля, не наша! Дай силы, Господи, помолись, Богородица. Где слёзы монаха, где пот кровавый Христа, только круги от капель в поднесённую чашу. С открытым Евангелием поднялся монах по склону небольшого, поросшего кустарником пригорка на поляну с пожелтевшей травой, засыхающей среди неведомо откуда взявшихся здесь камней. Камень, нагретый солнцем, горячий, жгучий, принял на себя открытую книгу. Здесь читает пустынник о распятии Спасителя, место это назвал он Голгофой. Поднимается над камнями крест в душную жару полдня, потерявшего милосердие солнца. Не было сил поднять взгляд и увидеть глаза истязаемого Сына Человеческого, боль в них от принятой добровольно муки, ран страдающего тела, гвоздями прибитых к кресту рук и ног. Не оставляй нас, Боже! Не оставляй! Почему Ты нас оставляешь?! Твоя воля, но больно как. Умирает, снова умирает Невинный Спаситель, и плачет монах, капают слёзы на Евангелие, наполняя глаза, мешают видеть слова. И стоит Богородица у креста Сына, невозможно смотреть в Её Лицо, разрывается сердце. Навсегда самое страшное, что может быть для матери: пережить страдание и смерть любимого сына. Темнеет в глазах, стало темно на земле, смеются распятые разбойники, издеваются проходящие мимо, делят Его вещи воины, охраняющие кресты. Терновый венец на голове, под надписью «Царь…» - ответ людей на Его любовь. Разрывается завеса храма, умирает Господь, зовёт Отца в последнем крике. Лежит на земле монах у истерзанного тела Сына Человеческого. Боли и скорби полна дорога монаха к разливу реки Саровки. Умыл он в ней своё лицо, в месте своего моря Тивериадского. Ученики Спасителя сидят на берегу, читает в Евангелии пустынник, едят рыбу у костра и (Счастье миру!) воскресший Иисус с ними. И значит, не было смерти: Он её победил, свет вернулся, радость пришла в мир. Иисус воскрес! На берегу, у ласково плещущейся в камышах волны ужинает в тишине Господь с учениками, потрескивает костёр, пахнет жареной рыбой, успокаивается душа, в мире порядок. Поднимается пустынник на самый высокий холм, посмотреть на окрестные леса, на небо и речку, и завершить Евангельскую молитву души своей. Посылает Господь учеников своих крестить мир, проповедовать, страдать и любить. Теперь Он с ними навсегда, с каждым. С каждым, кто поверит в Него, в Спасителя мира. И в то, что Бог есть любовь, победившая смерть. Благословляет Господь учеников и возносится к Отцу. И смотрит пустынник в сияющее над ним небо, залитое солнечным светом, радуется и поёт душа его. Христос воскрес! Молится монах о своей земле православной, раскинувшейся на бескрайних равнинах и холмах, о народе её страдающем, просит у Бога для него веры. Долго стоял монах, подняв руки к небу, в неведомой высоте молитвы, и не посмел пришедший из обители Саровской молодой послушник прервать его уединение. Чтобы не помешать пустыннику, послушник тихо удалился, решив в другой раз прийти за наставлениями духовными. День уже клонился к вечеру, когда пустынник направился в свою избушку. Так легко и весело было у него на душе, что он начал петь Всемирную славу в честь Богородицы. Голос вольно разлетался между стволами деревьев, поднимаясь к кронам. Лес наполнился величальной, вдохновенной песенной молитвой, разносившейся эхом, вторившим человеку. Монах поставил варить похлёбку из овощей, к картошке, свёкле и луку прибавил в горшочек грибов, а сам на грядках сорняки прополол, земля подсохла, решил с утра полить свой огородик. Поев, пустынник взял несколько кусков хлеба в короб, вышел за частокол к ближайшему лесу, присел на колоду и стал крошить хлеб на ладонь. В момент ближайший куст как будто ожил, птицы сидевшие на нём заволновались, ожидая ежедневное угощение. Монах протянул к ним руку, сначала несколько самых смелых пичужек, схватив по крошке, мгновенно исчезли в кустах, но тут же нашлась ещё парочка отважившихся приблизиться к человеку, через минуту уже целая стайка птиц, не улетая, кружилась у ладони, усаживалась на руки, плечи и даже голову пустынника, радовавшегося весёлой суете вокруг. Куст наклонился к земле, затрещала под тяжестью навалившейся на неё лапы маленькая ёлочка, перед монахом остановился медведь. Птицы разлетелись в разные стороны. - Пришёл. Хороший, хороший, радость моя, - монах погладил шерстяную морду зверя, - за хлебцем пришёл? Да? – потрепал шкуру на спине. – Держи угощение, - медведь аккуратно взял ртом из протянутой руки кусок хлеба. Быстро съел и уставился на пустынника, ожидая ещё кусочка. Запыхавшаяся монашка, быстро шедшая от избушки, поклонилась пустыннику и, улыбнувшись, собралась уже что-то сказать, как, увидев медведя, сначала обмерла, потом упала на землю с криком: -Батюшка, смерть моя пришла! Медведь! -Не смерть, - засмеялся монах, - а радость! Иди, иди, - подтолкнул он медведя, - вишь, испугал мою сестричку. Медведь послушно ушёл. -Господе, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, - произнесла сестра, монастырское приветствие, ещё со страхом поглядывая на кусты, в которых скрылся медведь. -Аминь. Радость моя, Матрёнушка, - перехватив взгляд монашки, улыбнулся пустынник, поднялся, поцеловал её в щёку, взяв руки её, поцеловал и их, - присядь. Устала? Водички? Может, хлебца хочешь? -Нет, батюшка Серафим, сыта я и водички попила по дороге, у твоего ручья. Соскучились сёстры о тебе, привет передавали, низкий поклон. Монашка поклонилась, поправила сбившийся платок и села на траву. -Я не надолго, батюшка. -Путь у тебя был далёкий, - пустынник тоже сел, - назад будет идти труднее, ночь может застигнуть в дороге, не безопасно в Муромских лесах. Может, погостишь у меня, а утром пойдёшь? -Нет, нельзя, батюшка, монахи Саровские следят, когда приходим мы к тебе, дурное думают. От тебя шли прошлый раз - мешки проверяли. Злятся, что не им, а нам отдаёшь со своего огорода, из пчельника, ягод лесных и тех им жалко. -Матрёнушка, Матрёнушка, о человеческом думают, не о Божьем, - потускнели голубые глаза пустынника, - как трудно, сестричка, найти среди людей человека. Ничего труднее нет. А медку я вам снова припас, сироткам моим Дивеевским…. Что-то ещё лежит у тебя на душе, с тяжестью сердечной пришла ко мне. Говори. -Батюшка, строга больно старшая наша. Сёстры, особенно младшие, не доедают, хлеб друг другу передают. Оголодают боюсь. Пустынник поднялся и молча несколько раз прошёлся по поляне. -Матушке основательнице Александре, духовному отцу моему Иосифу и игумену Пахомию обещал я окормлять и беречь Дивеевских сестёр. Богородице давал слово. Матерь Божья выбрала себе в Дивеево Четвёртый Удел на земле. Её молитвами хранятся мои сиротки.… Да кусочек хлебца не грех и под подушку положить, чтоб тоска миновала. Матрёнушка, помоги сироткам, и спасёшься. Накорми, возьми на душу свою. Дай хлеба сестричкам. Ведь я же наследством матушки Александры, милостью благодетелей, своими слабыми силами окормляю вас, стараюсь, чтоб нужды ни в чём не испытывали. Хлеб-то есть. А я буду молиться Небес | |||
| Напишите мне |
